...Кстати, я периодически, когда настроение
находит, продолжаю пытаться описывать
свою поездку в Польшу в 91 году, когда
мы с Папой Римским встречаться ездили.

Из письма 19.08.02

...В общем, идти в костёл отрядили меня. Странно, конечно. Куда логичнее было бы пойти Антону. Всё-таки Краузе, немец как-никак. С другой стороны, кто меня бы там стал о национальности расспрашивать? О вероисповедании ещё куда ни шло. Правда, Антон не больше католик, чем я. Даже ещё меньше — я-то хоть крещёный, пусть и в православной церкви. Так уж, видимо, повелось с первобытных времён — если вес человека приближается к центнеру, значит, окружающим он кажется главным и спрос с него больше. Ах, если бы вы знали, как это меня достало! Если, скажем, выпивать с большой компанией в парке, менты первым делом всё равно ко мне докопаются... Хотя, о чём это я? В ту студенческую пору моя фигура отличалась сутулой худобой бедного школяра. Добавить к этому ещё бородёнку, назвать которую окладистой не посмели бы даже китайцы.

А о том, что мы в Польшу можем вырваться, я серьёзно и не задумывался. Бред какой! Из Советского Союза? Любого желающего? За бугор отправить? Да ещё и даром? Ой, уйдите в какую-нибудь даль!.. Антон же уверял меня в обратном, ссылаясь на свою знакомую-католичку, которая, проходя мимо костёла, видела объявление, гласившее, что Папа Римский Иоанн-Павел II приглашает-де всех желающих из СССР, независимо от их религиозных убеждений, совершить паломничество в польский город Ченстохову на деньги Ватикана. Паломничество будет приурочено к международному фестивалю христианской молодёжи и, одновременно, к визиту Папы на родину. От желающих требовалось зайти в костёл или позвонить ксёндзу Юзефу. Звонить решили прямо из институтского фойе. Эту почётную обязанность снова взвалили на меня.

— Ну и как я буду просить к телефону этого пастора Шлага? — интересовался я, шаря по карманам в поисках двухкопеечной монеты. — «Извините, можно ли святого отца?» Так, что ли?
Но Антон звонить упорно отказывался.

Так я и спросил. Отец Юзеф оказался поляком, весьма понятно изъяснявшимся по-русски, хотя и с сильным акцентом.
Едва я заикнулся о поездке, как он тут же всё понял и радостным голосом предложил мне приехать в костёл. Что и пришлось совершить.

Костёл на Малой Лубянке в центре Москвы представляет собой довольно приятное здание, со стороны напоминающее классический Дом культуры районного масштаба, однако, в отличие от этих памятников советского зодчества, оно именно приятно. В особенности внутри. Рискуя навлечь на себя гнев ортодоксов, всё же признаюсь, что, несмотря на пышность православной церкви, внутри неё я чувствую лишь всю низменность греховной человеческой природы. Хочется падать на пол и молить о пощаде. В гораздо более скромном католическом храме, напротив, душа переполняется сплошной благодатью и радостью. Чёрные рясы православных священников наводят на мысль о скорби и тленности всего сущего. Белые одежды ксёндзов способствуют постижению идеи того, что жизнь — это дар, и нам следует благодарить Небо за него и не впадать в уныние. Впрочем, я всегда стараюсь избегать споров на религиозную тематику, ибо суть их может быть обычным искушением для слабых духом, каковым являюсь и сам...

Через пару часов я уже сидел вместе с отцом Юзефом в его уютной каморке справа от алтаря. Говорили с ним на самые разные темы, вплоть до рок-музыки. Чуть ли не чай пили, не помню уже. Как ни странно, святой отец подтвердил готовность католиков оплатить путешествие в Польшу любому желающему советскому гражданину.
— Попросту набериче группу, — говорил он, — але не больше сорока тшловек.
Внутренне я содрогнулся, но вслух спросил:
— А если больше?..
Отец Юзеф пожал плечами:
— Тогда разделиче на две группы!

Самое невероятное заключалось в том, что для участия в поездке не требовалось обзаводиться загранпаспортами!
Московские власти обещали выпустить всех паломников по одним только спискам групп. Отныне мы должны были посещать собрания в костёле по четвергам и молиться о том, чтобы ОВИР не отменил своё решение.
Группу мы набрали в считанные дни. Основу её составлял могучий костяк наших же институтских друзей. Вскоре еженедельные посещения костёла стали для нас чем-то вроде обыденных студенческих тусовок. Нам рассказывали о предыдущих фестивалях и паломничествах, говорили о порядках, принятых в палаточных городках. На эти собрания мы приходили с интересом и удовольствием. Так, однажды, не желая пропустить очередную встречу, мы припёрлись всей группой прямо с полевой практики по почвоведению — в грязных сапогах и залатанных джинсах. У дверей костёла мы поставили свои запачканные землёй лопаты, чем повергли в транс рядовых прихожан.

Ближе к лету число потенциальных паломников возросло до столь угрожающих размеров, что католики начали, наконец, осознавать опрометчивость папской щедрости. Возможность прокормить и расселить такую прорву народа становилась весьма сомнительной категорией. (Позже я узнал, что из одной Москвы в Польшу уехало более десяти тысяч человек.) На собраниях всё чаще произносились рекомендации брать с собой палатки и запас провизии. Нам, студентам географического факультета, было абсолютно всё равно, где жить и чем питаться. В наших головах уже роились мечты о загадочной и фантастической загранице, пускай даже в роли земли обетованной выступала такая доступная теперь страна.

В начале июня поступил сигнал распечатать списки групп и сдать их в посольство. Сейчас уже смешно вспомнить, сколько сил, энергии и нервов было потрачено на столь банальную операцию! Компьютер мало кто себе мог даже представить, не говоря уже о возможности пользоваться им. Печатная машинка была найдена только у одного из наших однокурсников — Евгения Высторобца, по прозвищу Юджин. Однако вторая трудность заключалась в том, что городской ОВИР принялся чинить потенциальным паломникам всяческие препятствия, дабы не допустить одновременной эмиграции доброй десятой части населения Москвы. С великим трудом отпечатанные списки групп раз за разом возвращали обратно, придираясь к малейшим помаркам и неточностям. Скажем, если в адресной графе после названия улицы вместо запятой стояла точка, драгоценный документ со свистом перелетал в папку отказников. Вследствие какой-то личной идиосинкразии чиновников дважды попадала под запрет Лена Боева, девушка ни в чём не повинная. Последний раз нам вернули идеально составленный список только из-за того, что машинка Юджина, печатая точки, пробивала в листе бумаги крохотные, видимые лишь на просвет, отверстия...

В конце концов, изрядно потоптавшись в очереди у польского посольства, я принял в свои дрожащие руки завизированный список группы. Всего нас набралось человек двадцать. В костёле давно уже отказались от идеи набирать в одну команду до сорока членов. С меньшим количеством народа было гораздо сподручнее управляться.

Не все в нашей группе попадали под число студентов. Кроме меня, Антона и Юджина, общих институтских друзей набралось всего восемь человек. Остальную часть группы составляли их друзья и подруги, не считая совершенно случайно попавших к нам приятелей — Шадзевского и Челомбиева. Вчерашние выпускники школы даже не запомнились мне в лицо, поскольку позже видели мы их только во время приёмов пищи в полевых условиях, да и то с абсолютно противоположной стороны. Получив свою долю еды, эта парочка поворачивалась к нам задом и, встав на четвереньки, принималась молча орудовать ложками. Видимо, данная поза наиболее благотворно способствовала работе их желудочно-кишечных трактов.

Наиболее роковую роль в поездке сыграл некий подозрительный тип по фамилии Шмидт. Квартировавший в то время дома у нашего однокурсника Вовы Маркова, Шмидт не мог не услыхать о предстоящей халяве, и сердобольный Вова включил его в список. Забегая вперёд, скажу, что этот нехороший человек вызвался покупать билеты на поезд до Бреста. После чего собрал со всех деньги, съездил с нами в Польшу и благополучно исчез вместе со сдачей, общей суммой рублей на пятьсот. Что по тем временам составляло примерно пять средних зарплат.

Как вы уже знаете, поездка нам предстояла совершенно бесплатная, за исключением дороги до границы. Но что значили эти семьдесят пять рублей против такой уникальной возможности одним глазком выглянуть за проржавелый край железного занавеса! И вот звонок из посольства возвестил мне о дате отъезда и номере поезда. Шестого августа нам предстояло занять места в купе (!) дополнительного состава Москва-Брест, который без остановок должен был домчать паломников до западного рубежа страны советов.

Когда-то в раннем детстве я, как и многие, собирал марки и монеты. Часами валялся с атласом мира в руках, представляя себе маршруты, по которым объекты коллекционной страсти кочевали из страны в страну, прежде чем осесть у меня в альбоме. Помню, году в восемьдесят первом, я, замечтавшись, высказал вслух желание побывать за границей.
— И в Польше тоже? — ехидно поинтересовалась моя тётя.
Я не понял сарказма в её голосе и честно сказал:
— Конечно!
Тётя усмехнулась:
— Не стоит! Там сейчас неспокойно!..
В девятилетнем возрасте я не разбирался в тонкостях международного положения, и интонация тётки меня сильно покоробила. Мысль о том, что какие-то обстоятельства могут не пустить меня за рубеж, была невыносима. Осадок на душе от этого разговора сохранялся довольно долго. Сказал бы кто мне тогда, что через десять лет я отправлюсь в ту самую неспокойную страну, пославшую коммунистов ко всем чертям и стремительно разворачивающуюся в сторону запада!

День отъезда был преисполнен волнения. Я с трудом мог усидеть на месте. Рюкзак собрал ещё с утра. Из последних сил подавлял в себе желание уехать на вокзал часа на три раньше срока.
Минут за сорок до выхода раздался телефонный звонок из посольства.
— Вы знаете, — сказал мне женский голос, — некто Елена Боева из вашей группы не прошла.
Я взвыл. Девушка испуганно стихла.
— Не может быть! — хрипел я в трубку. — Этого не может быть!..
— Простите, — неожиданно пролепетала девушка. — Я... действительно ошиблась... Это старый список... Всё в порядке...
И повесила трубку. Я отдышался, отёр пот со лба, тяжело опустился в кресло и не вставал уже до самого выхода из дома.

Белорусский вокзал пестрел молодёжью всех сортов и неформальных объединений, как тогда было модно именовать панков, хиппи и прочих, не вписывавшихся в советский образ жизни, людей. Да и то, что выезжающим из страны паломникам выделили несколько спецпоездов с купейными вагонами, могло произойти только в самые последние дни существования СССР.
Мы с Антоном и двумя девушками заняли отдельное купе. По соседству с нами расположился Юджин, две второкурсницы — Лиля с Настей, и Андрей Новиков, чаще именуемый Эндрю.
Об Эндрю следует сказать особо.

Являясь обладателем весьма пробивного характера, Новиков всегда умудрялся завоёвывать у преподавателей репутацию милейшего малого. Будучи всегда на хорошем счету у начальства, он обычно не испытывал материальных проблем, однако среди студентов, до первого стакана, отличался скупостью. Однокурсникам он был известен с абсолютно иных сторон, таких, о которых никто из его делового окружения не подозревал. На наш факультет часто приезжали иностранные делегации, и Андрей постоянно крутился возле них, выкачивая доллары и извлекая прочую пользу из наивных капиталистов. Однажды на языковой кафедре ему помогли отыскать подработку, послав Эндрю в Самарканд сопровождать группу зарубежных экологов. Вконец угорев от зависти, я подошёл к преподавательнице английского и спросил, могу ли я принимать какое-то участие в подобных мероприятиях. Та окинула меня подозрительным взором.
— Видите ли, Саша, — сказала она с неприязнью в голосе, — я совсем вас не знаю. Другое дело — Андрей Новиков! Он такой вежливый, такой культурный! Никаких грубых слов не допускает. За него я могу быть спокойна. Андрюша не курит, не пьёт, не играет в карты. Если кто-нибудь из иностранцев предложит ему денег, он ни за что не возьмёт! И упаси боже, никакой фарцовки! Не хочу никого обижать, просто поймите, за вас я поручиться не могу!

Я остался стоять, разинув рот. Не курит, не пьёт! Это Эндрю-то! Никаких грубых слов! Это тот самый Новиков, что только и ждёт приезда зарубежных лохов, дабы, на манер Остапа Бендера, побудить их поднести ему все свои западные блага на блюдечке с голубой каёмочкой! Это тот самый Эндрю, который, вернувшись из Самарканда, рассказывал мне за бутылкой «Карданахи»:
— Представляешь, Шурик! Эта сука, принц Лесото, проиграл мне в очко двадцать баксов и не отдал! А мне по хрену, что он будущий король! Увижу в следующий раз по роже дам!..
Это тот самый культурный мальчик, который провёл с египетским профессором добрых часа два, составляя с его помощью фразу на арабском языке, звучавшую для русского уха трёхэтажным матом.
Тот самый Новиков, сказавший иностранцам в музее, что «эта ваза сделана из самшита», произнеся слово «самшит» на русском языке. В результате изумлённые экологи услышали, что ваза изготовлена из «some shit» — какого-то говна!
Тот самый вежливый Эндрю, который рекомендацию врача принести кал на анализ, перевёл зарубежному пациенту жутким требованием: «Доктор говорит, что вам нужно насрать в спичечный коробок!»
Что там было возражать!.. Не стал бы я, в самом деле, ломать карьеру однокашника!

И вот теперь Эндрю ехал с нами. Единственный из всех был чем-то сильно озабочен.
— Шурик! Шурик! — зашептал он, увидев меня. — Ты водку с собой везёшь?
Его круглое лицо было пунцовым от волнения. Глаза нездоровым блеском сверкали из-под очков.
Водку я не вёз. Впрочем, Эндрю это и так было известно. Подойти к какому-нибудь нищему студенту и поинтересоваться, не разменяет ли тот сотню баксов, было у Новикова в порядке вещей.
— Понимаешь, Шурик, — озираясь, продолжал шипеть Эндрю, — я набрал водки на продажу! Как бы на границе не отобрали! Возьми бутылку, а?
Это мне совершенно не улыбалось. Во-первых, нас уже предупреждали, чтобы мы не брали с собой алкоголь. Паломничество всё-таки... Во-вторых, никто из нас не представлял, как, собственно, происходит таможенный досмотр, и что может грозить за провоз спиртного.
Как заполнять декларации и можно ли вывозить валюту — тоже не было известно никому. Я вёз с собой целых два доллара! В те времена на подобные деньги можно было жить месяц! Правда, из продуктов на прилавках магазинов красовались лишь толстые серые макароны да стиральный порошок. Ну, это я, понятно, слегка преувеличил! Ведь, коли мне память не изменяет, от случая к случаю можно было приобрести хлеб,или, скажем, молоко, если придти к магазину перед открытием и занять очередь.
Свои драгоценные доллары я свернул в трубочку и запихнул в шов под лямкой рюкзака. Спрятать бутылку водки было значительно сложнее. Короче, я сдрейфил и порекомендовал Эндрю обратиться к кому-нибудь ещё.

В купе нас неожиданно обуяло безудержное веселье. Сказывалась общая нервозность и всё ещё недоверчивое отношение к происходящему. С какой-то радости я обучил Антона мелкому детскому хулиганству: если выкрутить шурупы, прикрепляющие к стене крючок для одежды, получается сквозная дыра в соседнее купе. Вешалка на уровне второй полки была незамедлительно откручена, и мы приникли к образовавшемуся отверстию.
Вначале мы ничего не увидели. Потом до нас дошло, что обзору мешают сложенные на верхней полке соседей их спальные мешки и рюкзаки. В те времена о капроновых палатках и синтепоновых спальниках можно было только мечтать. Существовавшее туристическое снаряжение отличалось громоздкостью и немалым весом.
Глумливо хихикая, мы ухватили палку от швабры, служившую древком для нашего флага, просунули её в дыру и принялись аккуратно пропихивать вглубь ближайший спальник.
Тем временем Эндрю, будучи не в силах превозмочь волнение, предложил своим попутчикам распить одну из бутылок водки. Он уже успел достать пластиковый складной стаканчик, раздвигавшийся в высоту по принципу телескопа, и наполнить его вожделенным контрабандным продуктом, когда спальник сверзился на их стол! Стаканчик тут же сложился, вылив содержимое. О том, каких дел мы натворили со своим купейным бильярдом, нам оставалось лишь гадать, умирая от смеха и слушая страшные проклятья Эндрю.
Тем не менее, мы успели скинуть на головы соседей половину их барахла, пока те догадались, что поклажа летает с верхней полки не сама по себе. От гнева разъярённых друзей нас спасла лишь запертая дверь купе. Примерно тогда же мы выяснили, что привинтить крючок вешалки на место возможно, лишь заручившись поддержкой с обратной стороны. О перемирии не могло быть и речи. Поэтому я не слишком удивился, обнаружив Антона наутро спящим в первозданно голом виде — предприимчивый Юджин ночью утянул через дыру его простыню.

Поскольку поезд шёл вне расписания, в пути мы изрядно подзадержались и прибыли в Брест лишь к одиннадцати вечера следующего дня.
Не знаю, было ли так и раньше, но существовавшая тогда система пропускного контроля потрясала своей несуразностью. Таможня располагалась прямо на вокзале, из-за чего очереди выезжавших растягивались на двое, а то и трое суток! Вокзал был заполнен народом — люди бродили, стояли, лежали и сидели где попало. Каждый трясся над своими драгоценными тюками, не осмеливаясь и ночью сомкнуть глаза.
К счастью, для паломников предусмотрели отдельные ворота. Перед ними тоже скопилось немало желающих ступить на пока ещё запретную платформу, с которой уходили поезда на запад. Судя по количеству народа, стоять нам предстояло не один час, и мы расположились прямо на полу, подстелив под себя туристические коврики.
Часа в два ночи, неожиданно для всех, в ворота повалила толпа приехавших с той стороны. К всеобщему изумлению, они так же оказались «паломниками», уехавшими два дня назад.
— Не ездите туда! — кричали они, проходя мимо нас. — Возвращайтесь домой! Поляки такие скоты! Они нас ненавидят! Они будут вас голодом морить! Там жить негде, спать негде! Это кошмар! Послушайте нас, поезжайте обратно!..
Возвращавшиеся чуть ли не поголовно были в белых штанах. Ни один из них не нёс рюкзак. Зато у всех в руках были коробки с магнитофонами, телевизорами, утюгами и прочей техникой. Несмотря на это, в глубине души у каждого из нас повеяло холодком. А вдруг там и вправду всё так ужасно? Что, если поляки действительно нас ненавидят? Что вообще нас там ждёт?

Ехать домой никто, разумеется, не думал. Стараясь подбодрить себя шутками и анекдотами, мы продолжали валяться в зале ожидания и постепенно даже задремали. Где-то в начале четвёртого ворота открыли. Не веря своим глазам, люди начали подниматься и, подбирая вещи, выстраиваться в некое подобие очереди. Пограничники выпускали всех строго по спискам. Пришёл черёд и нашей группы.
— Карпов! — выкрикнул пограничник. Я приблизился. Пограничник оглядел меня с ног до головы и неожиданно спросил:
— Золото, драгоценные металлы, ювелирные изделия имеются?
Я ответил, что нет. Дальше пограничник удивил меня ещё больше. Сказав, чтобы я проходил, он выкликнул Лилю и осведомился, везёт ли та оружие или наркотики...

Никого из нас так и не обшмонали. Даже Эндрю, по вспотевшему лбу которого, можно было заподозрить наличие в его рюкзаке по меньшей мере ядерной боеголовки. Через несколько минут к платформе подкатила польская электричка, и мы шумно загрузились в неё. Поезд тронулся. Все приникли к окнам в тщетных попытках разглядеть в темноте какие-нибудь признаки пересечения границы. Электричка с грохотом покатилась по мосту. От реки Буг поднимались зловонные испарения, наполнявшие вагоны сквозь открытые окна.
— Фи! Чем это так несёт? — скривилась особо чувствительная девушка.
— Родина нас провожает!.. — откликнулся чей-то голос.

Польские таможенники оказались не в пример расторопнее наших. И когда поезд притормозил на первой польской станции Тересполь, рассвет ещё только начинал заниматься. Ощущая себя Армстронгом перед высадкой на Луну, я спрыгнул на заграничный асфальт.
Мне тяжело даже примерно описать чувства, охватившие меня в этот миг. Вкратце можно объяснить, что хотелось петь, плясать и отправлять другие естественные потребности души... О том, что нас по ошибке посадили на другой поезд, ещё никто не знал!..

На последнем собрании в костёле каждой группе определили свой маршрут паломничества. В частности, все те, кто ехал с нами до Бреста в одном поезде, должны были отправиться в город Катовице на юге Польши и оттуда четыре дня идти пешком до Ченстоховы. Иные группы шли из Варшавы, Гданьска, Лодзи, Кракова и других городов. Причём от границы до пункта назначения нас должны были везти специальные электрички-экспрессы.
К нашему удивлению, поезд принялся кланяться каждому столбу и довольно быстро переполнился диким количеством пассажиров. В духоте и давке мы провели более девяти часов.

В той электричке я впервые столкнулся с коварством западной техники и получил боевое крещение в практическом использовании польского языка. С трудом продравшись через толпу, мне удалось добраться до туалета, и я заперся в спасительной кабинке. Скудные запасы воды уже давно успели иссякнуть, а желание напиться, хотя бы из-под крана, было чересчур велико. Однако, к моему изумлению, на кране не имелось ни вентилей, ни каких либо иных приспособлений для пуска воды. Лишь через четверть часа, вконец пропотев и обматерившись, я обнаружил под раковиной предназначенную для этой цели педаль.
Умывшись и утолив жажду, я вышел в тамбур, где дышалось несколько свежее. Народу там было всего несколько человек. Я свободно присел и изготовился задремать. Не тут-то было. Едва удалось расслабиться, как я тут же получил ощутимый удар по затылку. Всему виной оказалась металлическая дверца электрощита, замок которой был сломан, и она безмятежно распахивалась при малейшем торможении поезда.
После пятого подзатыльника я не выдержал и вернулся в вагон. Добравшись до своих, я поведал им об испытанных приключениях. Те встретили рассказ добрым смехом. Сидящие рядом молодые польки зашептались. К своему удивлению, я осознал, что довольно неплохо понимаю язык. Одна из девушек объясняла своей подружке, над чем смеются эти русские, пересказывая мои слова. Я поднапрягся и, выкопав из своей памяти наспех заученные премудрости польского, решительно спросил:
— Чи пани бендже працовачь, яко тлумач? (Вы будете работать переводчиком?)
Щёки девушки полыхнули румянцем. Дико смутилась и её подруга. На ближайшей станции они вышли, бормоча под нос какие-то извинения. Я так обалдел от своего первого успешного опыта в местном языке, что не смог больше вспомнить ни слова, дабы успокоить полек (кстати, весьма симпатичных).

Наконец поезд прибыл на станцию своего назначения, и толпа паломников, перемешавшись с рядовыми пассажирами, хлынула на перрон.
Тут-то нас впервые посетили смутные подозрения. Вокзал встречал нас большими буквами: «CZESTOCHOWA», и даже тем, кто ни слова не знал по-польски, стало очевидно, что Катовице пишется как-то по-другому.
Гигантским табором паломники расположились на перроне. Группа наиболее активных отправилась в город, дабы разведать положение.
Через полчаса наше любопытство разгорелось до предела. К тому же, литры поглощённой по жаре воды с неприкрытым коварством начали напоминать о себе. Самые нетерпеливые паломники уже группировались в стайки и срывались прочь. Чувство ответственности за группу ещё какое-то время подавило на мои плечи, но вскоре не удержалось и рухнуло, похоронив под собой и остатки терпения. Убедившись, что хотя бы несколько человек из наших покорно остаются сидеть при вещах, я вынул из-под лямки рюкзака доллары и, глубоко вздохнув, шагнул с платформы в капитализм.

Через десяток метров тропа вывела меня к туалету. Мелькнувшая было радость тут же упорхнула прочь, подбитая на лету фанерной табличкой: «Вход — 1000 злотых».
Несколько секунд я тупо пялился на ставший вдруг столь недостижимым символ счастья. Однако мои размышления были прерваны группой соотечественников, вывалившихся из отхожего места с благостными улыбками на лицах. За счастливчиками следовала тётка, громко бранившаяся по-польски.
— Говорим ей, мол, паломникам бесплатно! — пожаловался один из «пилигримов». — Бесполезно! Ни хрена не сечёт!
Я призадумался. С одной стороны, нам обещали, что все наши затраты будут ограничены билетами до Бреста. А по эту сторону границы за всё платит Ватикан. С другой стороны, нас привезли не туда, куда надо, никто нас не встретил. И его Святейшество, должно быть, несказанно изумился бы, услыхав, как русские странники, справив малую нужду, на вопрос кассирши — «А кто платить будет?» — бесстыже заявляют: «Папа Римский!»
Кассирша удивлялась не меньше. Однако серьёзных препятствий мне чинить не стала, и я, выйдя из нужника, с облегчением направился в город.

Следующая группа соотечественников, попавшаяся мне навстречу, довольно пожирала бутерброды с салом и солёными огурцами. В ответ на мой голодный взор, парни дружно показывали пальцами за спину и мычали про некую бабку, которая стоит на площади у бочки и раздаёт паломникам еду.
Бабка на площади действительно стояла. И запах от её бочки шёл просто одуряющий. Сглатывая слюну, я подошёл ближе. Бабка тут же достала из корзины кусок хлеба с салом, выудила из бочки огурец и, виртуозно разрезав его пополам, положила сверху на бутерброд. Продолжая мяться, я неуверенно спросил:
— Иле то коштуе?
— А чи маш пенёндзе? — с издёвкой спросила бабка и зверски улыбнулась. В её рот бутерброд можно было вставить поперёк.
Я молчал. «Пенёндзе», а попросту — денег, у меня было немного.
Продолжая улыбаться, бабка протянула мне бутерброд. Я поблагодарил и, напутствуемый благословением доброй старушки, отправился дальше, восприняв её щедрость, как должное. Тогда мне и в голову не приходило, что изначально бутерброды она собиралась продавать — в Союзе об уличной торговле пока ещё речи не шло. А посему совесть меня совершенно не мучила. Да и не до того было.

Вспоминая позже свои первые впечатления о таинственной загранице, я, к своему стыду, обнаружил, что совершенно не помню города. Должно быть, рядом были красивые дома или какие памятники. Костёлы тыкались в небо шпилями колоколен. Мощёные улицы дышали историей. Может быть, так оно и было. Но я этого не помню.
Первым, что сразило меня наповал, были бананы. Обыкновенные, жёлтые бананы. Это нарушало привычные схемы бытия. Разбивало стереотипы и опрокидывало мироощущение.

С раннего детства я твёрдо знал — бананы продаются зимой! Один раз за сезон. По два рубля за кило. За ними стоит очередь. Нет, ну, конечно, очереди должны быть везде, но за бананами очередь особенная. Заветные тропические плоды громоздятся на прилавке, а крупногабаритная продавщица, упиваясь мимолётной властью, возлагает гроздья на алтарь синих весов с облупленной надписью «Тюмень». Чем дальше от прилавка, тем больше волнуется очередь, и самые нетерпеливые постоянно выглядывают из цепочки в стороны — от этого очередь сверху напоминает змею с извивающимся хвостом. Даже дети соглашаются простоять час, а то и другой, зная, что в итоге обретут вознаграждение. За год до моего приезда в Польшу я наткнулся вот так на банановую распродажу и на радостях купил килограмма три — по-моему, больше в одни руки не дали. На пару с подружкой мы умяли эти килограммы за один присест, о чём сейчас даже странно подумать...

В Ченстохове бананы продавались летом, без очереди и на каждом углу. Никто не обращал на них внимания и не бросался к телефонам, чтобы принести благую весть родне. Рядом с бананами на лотках гордо кучились пышные помидоры, пупырчатые огурцы и прочие груши с яблоками. В тот момент я с ужасом узнал, что и обычные овощи с фруктами на самом деле выглядят вовсе не так, какими привыкли их видеть мы.
Собрав всё своё мужество, я толкнул дверь продуктового магазина и едва не задохнулся от захлестнувшей меня с головой волны ароматов. Здесь пахло Едой! Неведомые деликатесы источали флюиды чревоугодия. Сплошным частоколом загораживали стену колбасы и окорока, о существовании которых мы знали только из исторических романов. Наглыми чеширскими котами скалились сырные головы. А рыба! Креветки, омары и прочая морская снедь! Те же фрукты с овощами!..
Но вот, чего я не смог понять — так это — зачем им столько видов кетчупа и майонеза! А оливок? А сластей?
И, наконец, — пиво!..

Ну, откуда... Откуда добыли они столько сортов пива?! Скажите, как мог простой советский студент, привыкший на родине к «Жигулёвскому», очередь за которым разительно отличалась от банановой, да к розливному, разбавленному для пенистости стиральным порошком... Так вот, как мог простой советский студент не зарыдать при виде того европейского издевательства, с каким десятки пивных бутылок являли ему свои яркие этикетки и оклеенные фольгой горлышки!

Когда я вышел на улицу, в горле у меня стоял ком. Словно слепой, я пересёк улицу и тупо застыл перед витриной другого магазина. Как выяснилось, зря.
Проморгавшись, я обнаружил, что стою и таращусь на утюги разных цветов и форм. Незримый гипнотизёр уже полностью завладел моим сознанием и заставил меня войти внутрь.
Следующий час я бродил по магазину не в силах оторваться от телевизоров, холодильников и всякой разной аппаратуры. Магнитофоны вызывали шок. Проигрыватели компакт-дисков бесили непонятностью своего предназначения. Микроволновые печи повергали в уныние. И когда я набрёл на отдел музыкальных инструментов, силы окончательно изготовились оставить меня.
Заставив себя выскочить из магазина, я расспросил первого встреченного русского о том, как тут меняют валюту, и уже через минуту занял очередь в ближайшем пункте обмены.
К слову сказать, поиск «наших» в толпе значительно облегчался благодаря косынкам, которые нам выдали ещё в Москве. Белые, с каймой цветов российского флага треугольники все обвязывали вокруг шеи, на манер пионерских галстуков.
В обменном пункте очередь состояла сплошь из «своих». Ещё бы — там принимали и рубли. Плюнув на всё, я сдал практически всю наличность, включая заветные доллары.
Результат оказался весьма обезнадёживающим. Попросту говоря, денег было очень мало.

Несолоно хлебавши, вернулся я на вокзал. По дороге, правда, не устоял перед искушением и купил стакан газировки. Изобилия напитков на родине пока не наступило, поэтому густо пахнущая малиной вода показалась немыслимо чудесной на вкус. Морщась от стреляющих в нос пузырьков, я, каламбурно выражаясь, упивался гордостью от первой в жизни покупки, совершённой на иностранную валюту.