тексты к чтению
сайт александра о'карпова
вход -- песни -- прочее -- книга -- mp3




-- тексты

ЗАПИСКИ ПИЛИГРИМА
часть вторая

На вокзале царило оживление. Вернувшиеся из города гонцы привели с собой нескольких местных попов, обалдело глазевших на свалившуюся им на голову толпу нежданных паломников. Наконец, когда все собрались, ксёндзы рассадили нас в автобусы и привезли на футбольное поле, где мы разбили палатки и провели ночь перед отправкой в Катовице.
Надо отдать должное — священники молниеносно добыли денег и пригнали к стадиону несколько грузовиков с сыром, хлебом и молоком, чем мы и завтракали наутро.

Ночью, несмотря на усталость, мы долго не могли уснуть — сказывалось возбуждение фактом прибытия за границу. Костры на футбольном поле разводить, ясное дело, было нельзя, однако всем порядком хотелось чая. Взяв котелок, мы с Антоном решили дойти до одной из групп, умно вставших не на самом стадионе, а в соседней рощице, и вскипятить воды у них. Те милостиво дали своё согласие. Когда же мы пришли забирать кипяток, на подходе к костру я услыхал, что речь идёт о Валерии Новодворской. Желая, в благодарность за услугу, поддержать разговор, я не преминул вставить.
— Видал я эту Новодворскую. Такая дура!..
За костром воцарилась гробовая тишина. Бывшие секундой ранее приветливыми, лица смотрели на меня с неприкрытой враждебностью. Я растерянно озирался по сторонам, пока вдруг не наткнулся взглядом на флаг с надписью «Демократический Союз».
Торопливо забрав котелок, мы ретировались, ожидая что нас вот-вот догонят и будут бить ногами. К счастью, соратники скандально известной барышни в погоню не пустились.

Утром неожиданно возникли разногласия. Часть нашей группы во главе со Шмидтом пыталась убедить нас остаться в Ченстохове, напирая на то, что, по их мнению, было бы глупо уезжать из города, дабы потом снова в него возвращаться, к тому же ещё и пешком! Мы возражали, что в данном случае упустим шанс поближе узнать страну. Шмидт брезгливо морщился и кричал, что нужно не страну смотреть, а бабки заколачивать. Мы, естественно, продолжали стоять на своём.

В итоге, едва нас посадили на поезд, следующий до Катовице, шестеро наших спутников тихо слиняли на первой же станции. Причём негодяй Шмидт самым натуральным образом выкрал завизированный список группы, оставив нас без документов и с риском в любой момент нарваться на неприятности.

Душная электричка опять начала кланяться каждому столбу, и в столицу Силезии мы добрались вымотанными и упарившимися. Но сюрпризы на нас продолжали сыпаться. На вокзале в Катовице висели объявления, гласившие, что группы, в число которых входила и наша, должны немедленно ехать в некий город под названием Рыбник. Споры о дальнейших действиях были прерваны появлением довольно агрессивной девушки, кричащей на русском языке примерно следующее:
— Что вы ходите и смотрите по сторонам?! Почему вы собраться не можете?! Никакого порядка! Запомните — это паломничество, а не вытшетшка!
Слово «экскурсия», произнесённое по-польски, сразу выдало её национальную принадлежность, хотя на русском она говорила без акцента. Обнаглев во второй раз, я обратился к девушке на её родном языке:
— Что вы так злитесь? — спросил я. — Мы первый раз за границей. Язык люди не знают. Два дня в дороге...
Удивительно, но девушка кричать перестала. Гораздо спокойнее, правда, без лишней доброжелательности, она объяснила, что нас уже два дня ждут в городе Рыбник (тут я вспомнил, что поезд, вёзший нас в Брест, ехал на двенадцать часов дольше, чем планировалось). Почему в Москве нас отрядили в Катовице — никому не известно. Здесь нас никто принять не может. А в Рыбнике готовы расселить по домам местных семей. Так что садитесь на этот вот поезд, причём быстрее — он скоро тронется! А там вас встретят.

Указанный поезд удивил своей двухэтажностью. Однако места на обоих этажах быстро заняли, поэтому я и ещё несколько человек из наших расположились в просторном тамбуре, где тоже имелись сиденья. Оставшиеся до цели два часа оказались наиболее мучительными — нам так и не сказали, как долго нужно ехать и скоро ли мы доберёмся до обещанных гостеприимных поляков. Чтобы скоротать время я принялся травить анекдоты на пару с нашим однокурсником Валерой. С ним, в своё время, мы познакомились при весьма забавных обстоятельствах. Едва поступивших на геофак студентов,через пару недель отправили «на картошку». И вот, в автобусе, я разговорился с тем самым Валерой на тему смешных фамилий наших однокурсников.
— Ты списки видел? — смеялся я. — Представляешь, фамилия у человека — Шафран! Сразу ясно, что на биологическое отделение поступил! А вот «Высторобец» — вообще хрен произнесёшь с первого раза...
Валера радостно скалился на пару со мной. Я продолжал:
— Но самая смешная фамилия, — говорил я, хихикая, — это «Срыбный»! Ну, был бы «Рыбаков», там, или хоть «Рыбный», так нет — Срыбный! Фу! Прямо пахнет какой-то рыбой сраной!..
Валера продолжал улыбаться, но как-то неохотно. Я же вовсю веселился, не замечая, что пассажиры автобуса смотрят на меня с изумлением. Уже позже, когда мы доехали до колхоза, один из однокурсников с ужасом во взгляде отозвал меня в сторону и сообщил:
— Карпов, ты идиот! Как по-твоему, с кем ты трепался? Это ж Срыбный и есть!..

В электричке бедному Валере снова досталось. Ещё один наш товарищ, уже совершенно осатаневший от жары, ни с того, ни с сего встал со своего места, подошёл к первой попавшейся польке и на чистом русском языке во всеуслышанье осведомился:
— Простите, скоро ли будет Срыбница?
Полька удивлённо ответила, что не понимает. Аршак — так звали спрашивавшего — молча вернулся на место. Ещё пару секунд мы переваривали услышанное, после чего дружно сползли на пол со смеху.
Хохот лишил нас остатков сил, и неизвестно, что бы ждало нас потом, но тут, к счастью, поезд достиг конечной станции. Стоило ли удивляться тому, что никто не стремился броситься нам навстречу и заключить в объятия? Пока мы озирались, ко мне подошла девушка и, обратившись по-польски, спросила, как пройти до какой-то улицы. Я ответил, что сам не знаю.
— Пшепрашам бардзо, — продолжала она, — а чи пан... Чи пан... Тьфу, блин! Как же это по-польски... Чи пан...
Я жутко расхохотался. Девушка вздрогнула, но, поняв причину моего веселья, рассмеялась вместе со мной.

Встречающий нас человек обнаружился с другой стороны вокзала, на площади. Им оказался упитанный священник, напоминавший отца Тука. Весело бася, он сообщил, что нас ожидает толпа прихожан где-то на площади в другом конце Рыбника.
Ещё с час мы ждали, пока за нами пришлют автобус, но вот он приехал, мы погрузились в него и отправились преодолевать последний отрезок нашей трёхдневной дороги.

...Нас действительно ждали. И действительно толпа. На площади скопилось порядочное количество доброго люда, жаждавшего разобрать себе по домам российских «пильгжимов» — паломников. Некоторые пары почтенного возраста едва не переругались в процессе дележа дорогих гостей из Москвы. Нас тоже разбили по двое, и мы, неуверенно окликая друг друга в попытках договориться о встрече, молниеносно были растащены в стороны. Со мной в паре оказался Лёша Никольский по прозвищу Кримсон, армейский сослуживец Антона. Человек неестественной, патологической скромности. Приходя в гости, он обычно минут пять топтался в прихожей, не решаясь поднять глаза на хозяев, не говоря уже о том, чтобы пройти в квартиру. Только лишь после длительных уговоров, просьб, крика и мата, он бочком протискивался к столу, садился и с виноватой улыбкой застывал на месте. Если в помещении находилась весёлая компания, из Кримсона вообще невозможно было вытянуть и слова, за исключением его коронной фразы, которую он смущённо бормотал, когда воцарялось минутное затишье:
— Может, водочки выпьем? Музон послушаем?..
При этом данное предложение могло выдвигаться, даже когда застолье было в разгаре, а магнитофон заходился в рок-н-ролле.

Пригласившие нас поляки были миловидной супружеской парой в возрасте за пятьдесят. Жили они в частном двухэтажном доме. Многих из нашей группы приютили их соседи, чему мы, конечно же, порадовались.
Каково же было наше потрясение, когда мы с Кримсоном переступили порог «несоветского» дома! Грязные, голодные и вымотавшиеся, стояли мы в уютной прихожей. Нас обступали домочадцы и их гости, прибывшие по такому поводу. Радостно галдящие поляки вывели нас на веранду, выходившую на лужайку, и усадили за стол, пресекая наши вялые попытки напроситься в душ.

Честно говоря, больше всего на свете мне в тот момент хотелось... даже не поесть, а именно пожрать! Поэтому меня несколько разочаровал вид накрытого на веранде стола. Поляки собирались попросту напоить нас кофе. Хотя и это было неплохо. Учитывая то, что кофе источал давно забытый аромат, а кроме него на столе стояли невиданные для нас тогда рулеты и кексы местного производства, можно понять — мы с лёгкостью изготовились набить свои желудки сладким.

Хозяева принесли словарик, и потихоньку завелась беседа. Помню, искреннее удивление пани Риты, когда я, желая сделать комплимент, спросил, является ли кекс плодом её трудов, — «А разве у вас такие не продаются?» С настороженностью отметили собравшиеся и то, с каким неандертальским недоверием рассматривали мы с Кримсоном пластиковые полуторалитровые бутылки с газировкой. (У меня в голове мелькнула мысль, что надо будет привезти такую бутылку домой — в походе пригодится воду таскать!) Услыхав историю об истинном положении вещей в Союзе, поляки сочувственно зацокали языками: «Ничего, скоро и у вас так будет, — обещали они. — Потерпите пару лет!» Ха! Думали мы. Чтобы в Москве бананы на каждом углу продавались? Не смешите наши тапочки!
Тут меня окликнул Антон. Оказалось, что они расположились по соседству и точно также пили кофе на веранде у своих хозяев.
— На память, — прокричал он, щёлкнув затвором фотоаппарата. — Потом не поверишь глазам!
«Это уж точно», — мрачно подумал я.

Наконец мы приняли душ. Пани Рита что-то быстро мне наговорила насчёт кранов, но я был так ошарашен всем происходящим, что только вяло кивал, улыбаясь ей в ответ. В итоге, не сумев разобраться с местной сантехникой, мылся я под ледяными струями. Позже оказалось, что теплота воды регулировалась на кухне, в колонке...
Поразили меня и местные туалеты. Из двух имевшихся в доме уборных, обе были оснащены... окнами в дверях! Правда, стёкла в них стояли рифлёные, что, впрочем, совершенно не мешало наблюдать силуэт человека, сидящего на унитазе или совершающего какие иные акты личной гигиены!..

После душа нас ожидал новый сюрприз. Выяснилось, что кофе нам предложили просто с дороги, а теперь решили накормить нас настоящим ужином. Совершенно осоловевшие, сидели мы с Кримсоном над гигантскими порциями еды. Отчётливо помню, что Лёшка при каждом обращении к нему краснел и глуповато хихикал. Я же, по его словам, вообще мало реагировал на публику и постоянно бормотал: «Это бред какой-то...» Должно быть, оба мы оказались правы, поскольку ни он, ни я не помнили, чтобы нас фотографировали, и были чрезвычайно удивлены присланным позже снимкам.
Создалось впечатление, что от еды мы изрядно опьянели. Договорённость прогуляться вечером так достигнута и не была, тем более, и так уже смеркалось. Поэтому мы лишь немного побродили в районе окрестных домов и, вернувшись, завалились спать. Быть может, теперь, десять лет спустя, я склонен преувеличивать свои ощущения, но почти уверен — в ту ночь я впервые с детства опять летал во сне...

Разбудили нас довольно рано: было пора собираться в путь. По изначальному плану, все группы, шедшие из Рыбника, должны были централизовано стартовать сразу же после торжественной утренней мессы. Провести её планировалось на стадионе — никакой костёл не вместил бы столько народа. И тут мне в голову пришла идея.
— Эх, жаль, что мы уезжаем, — вздохнул я за завтраком. — Первый раз попали за границу и ничего толком не увидели: уже двигаться дальше надо.
Мой нехитрый манёвр сработал на все сто. Поляки проявили чудеса оперативности и, сговорившись с остальными приютившими паломников хозяевами, вмиг всё сделали сами. Не успели мы придти на стадион, как они, окружив толстого ксёндза, встречавшего нас накануне, в считанные минуты убедили того, что ребята из Союза задержатся у них ещё на ночь. При этом поляки пообещали на следующее утро доставить нас на своих автомобилях до городка под названием Зелена Гура, куда все остальные паломники должны были добраться сегодняшним вечером на своих двоих. К моему удивлению, ксёндз тут же выразил согласие. Не чая себя от радости, мы едва дождались окончания мессы и принялись обсуждать дальнейший план действий. Большинством голосов было решено снова доехать до Катовице и побродить по городу. Что мы и сделали. Я бродил в компании с Кримсоном и теми самыми девушками, на головы которых мы с Краузе скидывали в поезде спальники с рюкзаками.

Не в силах побороть искушение, мы купили на четверых две банки пива (помню, это сильно сказалось на наших сбережениях...). Сели на скамеечке в сквере и... тут-то и выяснилось, что мы не имеем ни малейшего представления о том, как их открывать!
Спасла положение Настя. Уже не помню и откуда, но она располагала неким опытом открытия данного, неизведанного тогда нами, вида тары. Смакуя настоящее импортное пиво, мы просидели в сквере чуть ли не час. И не просто посидели, а ещё и умудрились опьянеть — по крайней мере точно уже и не помню, но то ли я, то ли Кримсон на потеху публике пытались говорить по-польски с местными воробьями.

Описывать экскурсионный поход по местным магазинам — смысла большого нет. Буржуйское изобилие изумляло и одновременно вгоняло в беспросветную тоску. Помню, сильно поразило общее взаимное обращение на «вы». Вернее, на «он», поскольку в Польше, говоря человеку «пан» или «пани», обращаются к нему в третьем лице единственного числа. В музыкальном магазине (где я, истекая слюной, рассматривал пластинки «Битлз») один из панков, болтавший у входа с подобными ему приятелями, при виде меня сиганул за прилавок и с вежливой улыбкой поинтересовался: «Что пану угодно?»

Вернувшись на вокзал чуть раньше остальных, мы принялись бродить вдоль бесчисленных коммерческих ларьков, о которых в Москве ещё не помышляли. Безумное количество сортов пива не давало голове покоя, и, в конце концов, наши с Кримсоном нервы не выдержали. Быстро подсчитав оставшиеся гроши, мы решительно направились к ближайшему ларьку и купили две бутылки с блестящими золотой фольгой горлышками. Пробки были незамедлительно вскрыты и засунуты в карманы «на память». Положив почин изрядным глотком, я замер в неземном блаженстве. Пиво источало божественный аромат, от одного которого в голове появлялась лёгкость, а грустные думы о выложенных деньгах рассеивались, как утренний туман. Вкус хмеля создавал безмятежное ощущение вечного лета и оправдания земного бытия. Когда же пелена тоски развеялась окончательно, моему взору предстали двое полицейских, недвусмысленно направлявшихся в нашу сторону. Меня осенила жуткая мысль:
— Слушай, Кримсон! — зашептал я. — А вдруг тут пиво нельзя пить в общественном месте?
Кримсон побледнел.
— Может, за колонной спрячемся? — неуверенно предложил он.
Старательно делая вид, что мы вообще здесь ни при чём, я и Кримсон скрылись за ближайшей колонной. Скорее всего, вид у нас был, как у затравленных контрабандистов, потому что полицейские, проходя мимо колонны, с нескрываемым интересом окинули нас взглядом, однако прошли мимо. Не исключаю того, что они приняли нас за влюблённую парочку...
На всякий случай, решив не искушать судьбу, мы допили пиво, не выходя из-за колонны. И только осушив бутылки и в задумчивости изучая этикетки, мы наткнулись взглядом на почему-то незамеченную ранее надпись:
«Пиво безалкоголове»

...Вечером в Рыбнике гостеприимные поляки решили устроить общую вечеринку. На веранде одного из домов накрыли большой стол. Мангал шипел баварскими колбасками. Пока готовилась еда, кто-то из хозяев принёс гитару и спросил, какие песни мы поём... в церкви! Сильно смутившись, мы ответили, что вот, мол... Не особенно-то мы и поём. А всё дело в том, что в современных католических церквях зачастую поются песни, под гитару в том числе. Ну, понятно, с религиозным смыслом, но в целом, вполне себе обычные песни с куплетами и припевами. Узрев наше замешательство, один из поляков взял гитару сам и хором со своими земляками выдал какой-то бодрый напев. Далее последовала «Аве Мария», музыкой сильно смахивающая на ранний «Бонни-М». И ещё пара песен. Положение необходимо было спасать. Мы судорожно пытались вспомнить хоть какую-то песню, которую можно было бы выдать за церковную. Наконец меня осенило, и мы вдохновенно пропели полякам «Под небом голубым...». К нашему величайшему облегчению, хозяева неожиданно попросили спеть что-нибудь из «обычных» песен. Приободрившись, мы исполнили пяток совершенно легкомысленных произведений. Напряжение было снято. Однако, как показал дальнейший ход вечеринки, не до конца.

Улыбавшийся в полрожи толстый сосед приютившего Краузе семейства, пыхтя, приволок аккордеон. Вежливо улыбаясь, мы изготовились прослушать образцы местного фольклора, но результат умудрился превзойти все наши ожидания.
Разудалый мотив, исторгнутый поляком из аккордеона, менее всего походил на церковные песнопения. Более того, своей лихостью он неумолимо воскрешал в памяти обычные деревенские частушки. Тем временем, поляк лихо затянул первый куплет, который можно воспроизвести на русский язык примерно так:

Как однажды в тёмном лесе
Мы поймали зайца.
Целый день потом искали,
Где у зайца яйца!

Мы обалдели! И это после песен, исполняемых в церкви!.. К тому же, польский язык почему-то стал необычайно лёгким для понимания, а на наши уши уже обрушился второй куплет:

Как однажды на рыбалке
Мы поймали рака.
Целый день потом искали
Где у рака... срака!

Сидевшие за столом поляки дружно гоготали. Да и мы уже не могли сдержать слегка недоумённых улыбок. Тем временем подошла очередь третьего куплета, в котором поймали «глысту»! Здесь можно уточнить, что глЫста, с ударением на «ы», по-польски означает «червяк». С замиранием сердца ожидали мы последней строчки, до самого конца веря, что рифмованное слово поляк благоразумно замнёт. Но, пропев «Гдже у глысты...», толстяк лишь на секунду задержал дыхание и вдруг рявкнул на всю округу: «...пЫ...да!».
Сам не понимаю, почему, но тут нас всех прорвало. И мы, и поляки, хохотали до слёз! Не успело веселье уняться, как откуда-то возникло пиво. На этот раз настоящее. Чуть позже припёрлись Юджин с Эндрю, которых приютившие их хозяева почему-то не смогли оставить ещё на одну ночь. (Мы же грешили на Юджина, предполагая, что набожным буржуазным полякам лекции о кришнаизме и преимуществах социалистического строя так и не доставили удовольствия...)

Помню, что-то ещё пели... Мерили парадные мундиры... шахтёров, которые, по незнанию, можно было бы принять за гусарские. И лишь когда несчётные разговоры окончательно ушли в ночь и стали перемежаться со сновидениями, мы, наконец, улеглись. Спал я снова сладко и крепко, так что даже волосатые ноги Юджина, изредка безмятежно прижимавшегося ко мне, не нарушали чувства общей благости и покоя.

Наутро поляки не только отвезли нас в Зелену Гуру, но и снабдили бутербродами в дорогу. Вид разномастных колбасно-мясных нарезок в вакуумных упаковках поверг нас в очередной транс. В наших, привыкших к советской действительности умах, колбаса существовала только в преданьях старины глубокой, а вакуум — вообще в космосе...
В Зеленой Гуре нас присоединили к такой же молодёжной группе поляков, с которыми мы должны были вместе идти до Ченстоховы. Поход значительно упрощался тем, что все рюкзаки и прочую поклажу везли на специальных грузовиках. Постепенно мы разговорились с поляками и ближайшие три дня провели в тесном общении.

Паломничество впечатляло своим размахом. Группам, двигающимся по шоссе, не было видно предела. Одну группу от другой отделяло примерно метров триста. Во главе каждой из них несли флаги, распятия, хоругви или просто отличительные знаки. Не мешкая, я расчехлил российский триколор, год назад сшитый мною собственноручно во время вожатства в пионерском лагере.

Советский Союз, о чём тогда не каждый догадывался, доживал свои последние дни, однако трёхцветный флаг многим ещё был неизвестен. Мало кто знал его и в Польше. Часто, когда мы проходили мимо деревень, местные жители подходили к нам и спрашивали, откуда мы родом. Получив ответ, они, как правило, сильно удивлялись и, что неожиданно, нередко всучивали в наши руки гостинцы в виде фруктов и сладостей. Было дело, какая-то добрая старушка одарила нас целым пакетом с бананами и апельсинами. Никаких признаков недоброжелательного отношения к выходцам из СССР не наблюдалось. Если не считать того, что все встречные крутили пальцами у виска, второй рукой показывая на Юджина, одиноко шедшего чуть в стороне с маленьким серпасто-молоткастым советским флажком. Но даже эта столь вызывающе некорректная выходка так и не спровоцировала местное население на агрессию. Правда, следующей же ночью неустановленный похититель избавил нас от стяга страны советов и, возможно, от потенциального мордобития заодно.

Каждая группа шла в сопровождении ксёндза. Нам достался весьма молодой, двадцати с небольшим лет, священник, по имени Витольд. В изучении русского он ушёл немногим дальше моих познаний в польском. По-английски он говорил чуточку лучше, но, несмотря на языковой барьер, мы умудрялись бойко общаться и даже как-то обсудили проблему «филиокве» — одно из ключевых противоречий между католиками и православными — вопрос об исхождении Святого Духа от Сына и Отца.
Раз в день поляки хором читали «Розарий» — цикл молитв, при чтении которого,себе помогают чётками. К исходу путешествия многие из нас запомнили слова и распевали «Здровашь, Марио!» не хуже наших спутников.
Периодически вспоминая пионерское детство, мы начинали горланить песни. Правда, наш репертуар не отличался излишней скромностью, а наибольшей популярностью пользовался марш Гребенщикова «Хочу я стать совсем слепым», который на удивление бойко запевал Юджин, обычно обладавший полным отсутствием голоса.
Поляки же особенно часто пели песню «Крок, крок, за кроким крок» — «Шаг, шаг, за шагом шаг», в припеве которой повторялось что-то вроде «...разем до цели ищчь нам и далей!», то есть — «вместе к цели идти нам и дальше». Когда доходило до этой строки, все наши дружно подхватывали: «И «Ркацители», и «Цинандали»!» Лица поляков расплывались в недоумённых улыбках — с чего бы это русским нравится в песне именно данное место?

В первый день наша группа расположилась на обед в специально отведённом для этого месте. Сбоку от трассы, на опушке леса стояло несколько армейских перевозных кухонь, снабжавших паломников нехитрой походной едой. Имелись и перевозные ларьки, бывшие нам тогда в диковинку. Да и денег на отоваривание всякими буржуйскими вкусностями у нас не водилось. Знатно поев, мы развалились прямо на траве. На обед и отдых был выделен целый час. Одни группы уже покидали поляну, другие только сворачивали на неё с трассы. Кругом пестрело от разного люду. Среди густой и высокой травы бродили ксёндзы и монашки, маячила хипповского вида молодёжь. Мелькали солдаты и врачи. Где-то играли на гитаре, в другом месте читали молитвы. В молчании мы валялись на земле и наблюдали за царившей вокруг кутерьмой. Неожиданно Эндрю, повертев в руке ложку, задумчиво произнёс:
— Как это мне всё напоминает праздник Нептуна!..
Мы переваривали это сообщение секунд десять, после чего даже те, кто ещё стоял на ногах, в прямом смысле слова покатились со смеху! Надо было видеть, насколько несуразной была прозвучавшая характеристика! Вокруг не то, что моря — не было даже ручейка! А уж кто из окружавшего нас народа мог напоминать морского владыку, оставалось только гадать. Иными словами, более неудачное сравнение трудно было выдумать, и мы припоминали Андрею праздник Нептуна при каждом удобном случае...

К вечеру наша группа вошла в городок Гливице, где нас расположили на ночлег в школе. Спали мы в спальниках на полу, предварительно ещё раз нахохотавшись над «праздником Нептуна». Однако, незадолго до того, я умудрился попасть в небольшую, но суровую переделку.
После ужина все польские группы, прибывшие с нами, отправились в городской костёл на вечернюю службу. Наше присутствие на ней не являлось обязательным, и поэтому все разбрелись кто куда. Антон с Эндрю заглянули в пивную, где безуспешно пытались обменять рубли на злотые. Один не блиставший кристальной честностью гражданин так же безрезультатно пытался всучить им пять немецких марок времён Бисмарка, выдавая их за современные... Я отчего-то замешкался в школе, и когда выскочил на улицу, всех уже и след простыл. Никого не отыскав в ближайших переулках, я решил вернуться — сказывалась накопленная за день усталость. Однако вход в школу оказался закрыт. Тщетно давил я на кнопку звонка — сторож куда-то отлучился. Тогда мне пришла в голову идея: перелезть через проволочный забор и постучать в окно какого-нибудь класса, где горел свет.
Не будучи в те годы обременённым излишним весом, через забор я перебрался довольно изящно. На моё счастье, не все поляки отправились в костёл, и, разыскав окно, в котором маячила какая-то девушка, я стукнул в стекло и попытался знаками объяснить своё положение. Девушка понимающе кивнула и ушла звать сторожа. Я же бодро развернулся и... застыл в ужасе!
Огромная овчарка, сохраняя зловещее молчание, со всех ног мчалась ко мне по школьному саду!
Затормозив в метре от меня, пёс ощерился и тихо зарычал. Холодный пот заструился по моей спине. Не чувствуя собственных ног, я всё же попытался сделать маленький шаг в сторону. Пёс зарычал громче. Его оттопыренная верхняя губа дрожала, обнажая клыки, достойные семейного проклятья Баскервилей.
— Ладны пес... Добры пес... — слабым голосом пролепетал я.
Пёс презрительно проигнорировал мой польский. Умирая от страха, я сделал ещё один шажок в сторону забора. Одобрения в глазах овчарки не наблюдалось. Однако ноги уже мне не подчинялись и, помимо моей воли, сами шагнули дальше. Продолжая глухо рычать, пёс сделал шаг следом.
Трудно сказать, как долго он следовал за мной. Наконец негнущиеся конечности довели меня почти до самого забора. Мой жуткий страж не отступал ни на шаг. И вот мои нервы не выдержали. Задержав от страха дыхание, я оттолкнулся от земли и, взлетев на верхнюю планку забора, перевалился через неё всем телом и рухнул на землю с той стороны.
В тот момент, когда я уже находился в воздухе, где-то сзади явственно клацнули зубы. Ещё несколько секунд после прыжка я трясущимися руками ощупывал себя со всех сторон, не веря, что вышел из этой переделки живым!.. А в это время пёс, озверевший от неожиданного побега добычи, в ярости кидался на проволочную решётку, заливаясь неистовым лаем. Убедившись в невредимости своего организма, я отряхнул штаны и излил душу (не поймите превратно!), показав бесившейся собаке парочку неприличных жестов, сопровождаемых отнюдь не ласковыми увещеваниями на родном языке.
После этакой передряги сил на ночные посиделки у меня не оставалось, и, вернувшись в комнату, я уснул как убитый.

Утром мы двинулись дальше. Шли довольно весело. По обе стороны дороги тянулись леса. Погода являла нам свою благосклонность, однако было жарковато, и мы с завистью косились на поляков, затаривавшихся по пути пластиковыми бутылками с газировкой. Те же не думали жадничать и периодически избавляли нас от мук жажды.
На обед нас накормили традиционным польским «бигосом» — тушёной капустой с сосисками. Каждому выдали по банке колы. На этот раз уже я с гордостью учил кого-то открывать эти банки. Допив колу, я с сожалением понял, что, судя по плесканью на дне, в банке ещё оставался глоток напитка. Выкинуть не опустошённую тару рука не поднималась. Недолго думая, я смял банку и, поднатужившись, разорвал её пополам, после чего с удовлетворением допил остаток. И тут же подумал, что поляки, должно быть, смотрят на проявление такого скопидомства с недоумением. Однако не успел я искренне смутиться, как увидел, что половина наших соплеменников, нисколько не стесняясь, повторяют мой трюк и жадно вытряхивают капли в раскрытые рты...

В дороге я пытался совершенствовать язык. Кое-что у меня получалось. Милые польские девушки лет шестнадцати, улыбаясь, охотно отвечали на мои расспросы. В какой-то момент зашёл разговор о деревьях. «Як то ест по россыйску?» — спрашивали девочки, показывая на берёзу. Я называл и спрашивал польский вариант. «Бжеза!» — откликались они. — «А то по польску ест домб! А по россыйску?»
— Дуб! — выпалил я.
Девушки в изумлении уставились на меня. Их щёки покрылись румянцем, и вдруг, прикрывая ладошками рты, они дружно захихикали. Только потом до меня дошло, что для польского уха это слово звучало совершенно определённо. Всё равно, как если бы нам сообщили, что данное дерево именуется «жоп»! Правда, через пять минут хохотал уже я, услышав местное название ёлки: «хоинка»!..

Случались и более пристойные казусы. Довольно долго прообщавшись с девушкой по имени Гражина, я так и не сумел запомнить, как её зовут, и в итоге, страшно смущаясь, признался ей в этом.
— Пшепрашам бардзо, не могэ запомничь твое имя, — краснея, пробормотал я.
— Добже! — неожиданно отреагировала Гражина.
Я растерялся. Гражина с улыбкой смотрела на меня, ожидая продолжения. Чувствуя себя идиотом, я повторил своё признание. Теперь глаза девушки выражали недоумение. Покопавшись в памяти, я выискал подходящее на слух словечко.
— Запаментал твое имя! — рискнул я ещё раз.
— Но то добже! — продолжала настаивать Гражина.
Окончательно сбитый с толку, я напрямую спросил девушку, как её зовут. Ситуация запуталась окончательно. И потребовалось немало времени, прежде чем мы осознали, что польское слово «запомничь» на деле означает «забыть»! И наоборот: «запаментачь», так похожее на «запамятовать», переводится на русский, как «запомнить». Долго же мы потом смеялись...

В этот вечер нас поселили в здании пожарной части. Отец Витольд, не без одобрения наблюдавший за моими успехами в польском, поманил меня во двор части, собираясь показать мне, как добывать воду из пожарной машины. Из тыльной части цистерны выпирала толстенная труба, к которой в случае надобности привинчивался шланг.
— Надо потянуть за этот рычаг, — говорил по-польски отец Витольд, подкрепляя слова действием, — и тогда из крана польётся тонкая струя воды.
Вода и в самом деле слабым ручейком заструилась нам под ноги. Священник продолжал меня инструктировать.
— Но только ни в коем случае не открывайте кран резко! — предостерёг он. И, видимо, желая подстраховаться на тот случай, если я не всё понял, машинально заявил:
— Вот так!..
С этими словами добрый ксёндз, как в глупой комедии, изо всех сил дёрнул за рычаг. Вырвавшаяся из трубы струя воды толщиной в кулак так саданула мне под дых, что я с трудом удержался на ногах. Ахнув от испуга, святой отец рывком перекрыл кран, но было уже поздно. От удара я успел согнуться, подставив тем самым, под ледяную струю всего себя. Впрочем, было достаточно жарко, и подхватить простуду мне, к счастью, не довелось.

Пока мы вповалку устраивались спать на полу какой-то широкой комнаты, Юджин ни с того ни с сего озаботился поисками пропавшего флага СССР. С весьма свирепым видом он принялся расспрашивать всех и каждого, в особенности, почему-то, подозревая меня и Краузе. В итоге, спровоцировав нас на истерический хохот, он попробовал улечься спать, но не тут-то было. Развеселились мы изрядно и утихомириваться не собирались. Ворчание Юджина сподвигло нас на распевание экспромтных частушек.
Мне запомнилась одна:

Сидит Юджин на осине
Длинный... нос в дупло суёт:
Ни одна в селе дивчина
Коммунисту не даёт!..

Вроде как он даже не обиделся.
На следующий день мы вышли к окраине Ченстоховы, где и расположились палаточным лагерем в виду ближайшей деревни под названием Джбув. На поле были далеко не мы одни. Сотни палаток российских и польских групп напоминали центральную поляну Грушинского фестиваля. И, правда, — повсюду горели костры, кололи дрова, играли на гитарах, смеялись. Оглядевшись, мы поняли — жить можно, и приступили к обустройству выделенного участка.
Тем временем к нам подбежал запыхавшийся «отец Тук», встречавший нас в Рыбнике, и весело сообщил, что на ближайшей походной кухне нас ждёт обед, причём, обещались даже «келбасы!» — при этом слове лицо ксёндза засветилось гастрономическим блаженством.

Я подхватил пару самых вместительных котелков и зашагал к дымящей вдали армейской кухне. Возле двух гигантских баков стоял флегматичный солдат и что-то мечтательно помешивал в одном из них поварёшкой соответствующего размера. В баке призывно булькало.
— А цо то ест? — спросил я, тыча пальцем в сторону варева.
Солдат благостно втянул ноздрями воздух и, медленно выдыхая, произнёс:
— Зу-упа!..
Удовлетворившись ответом, я поинтересовался содержимым второго бака. Солдат неспешно снял крышку бака и, погрузив в него другой половник, ответил с той же мечтательной интонацией:
— Ка-ава!..

Разжившись содержимым баков, я вернулся к своим, которые уже успели отыскать посуду и с нетерпением ожидали моего возвращения. Под одобрительные возгласы я поставил котелки на землю и возвестил:
— В этом — зупа, а в этом — кава! То бишь, суп и кофе.
Суп незамедлительно был разлит по мискам, и мы с азартом накинулись на еду. Правда, после первой ложки азарт бесследно исчез.
В наступившей тишине мы созерцали содержимое мисок и прислушивались к собственным вкусовым ощущениям. Ещё не окончательно доверяя постигшему нас разочарованию, я зачерпнул вторую ложку. Впечатление осталось прежним. Вспоминался чёрный анекдот о Штирлице, который украдкой кормил заключённых. А те, после «украдки» пухли и дохли...
— Нет, — тихо сказал кто-то, отставляя миску подальше, — это не суп. Это — «зупа»!
В итоге «зупа» перекочевала в ближайшую канаву. Из рюкзаков были вынуты опостылевшие консервы, и дамы принялись за сооружение бутербродов. Я предложил хотя бы попить кофе.
Нет, никто не надеялся, что кофе будет натуральным! Всем было ясно, что под этим словом понимается какой-нибудь ячменный суррогат, вроде «напитка летнего» — откуда ж взяться настоящему продукту на полевой кухне, обслуживающей несколько сотен человек! Но пойло, которым мы попытались запить бутерброды, не шло в сравнение даже с той бурдой, что подавали в нашей институтской «тошниловке».
— Нет! — закричал я, выплёскивая мерзостную жидкость на землю. — Это не кофе! Это «КАВА»!!!
С тех пор замечательные термины «кава» и «зупа» прочно вошли в наш словарь, заняв место эпитетов, характеризующих наиболее отвратительные продукты питания.

Завидев спешащего мимо «отца Тука», я подскочил к нему и нагло поинтересовался насчёт обещанной колбасы. «Тук» снова расплылся в каннибальской улыбке и довольно сообщил:
— А те келбасы до зупы покроили!..

И вот, после обеда, наступил торжественный момент выхода в город. Тащиться всей толпой не хотелось, и мы разбились на группы по три-четыре человека. Дошли до указанной остановки. Узнали расписание движения. Автобус ходил часто.
— Представь себе такое в России! –шептал Антон. — Вон, девка, гляди!
Волосы девицы были ярко зелёного цвета. Ногти блестели чёрным лаком. В Москве её путь окончился бы у первого милицейского патруля. Впрочем, рядом с ней сидели панки в таких одеяниях, что наши шорты и футболки, по сравнению с ними, выглядели смокингами.
Мимо прошёл мужик в джинсах, штанины которых сзади были обрезаны по ягодицы, сохраняя спереди нормальную брючную длину. На самой же остановке стоял чудак, из всей одежды имевший на себе одни только белоснежные трусы. И ни он, ни окружающая его публика не думали осчастливить друг друга излишним вниманием.
А выйдя из автобуса в центре Ченстоховы, мы окончательно окунулись в водоворот галдящей, смеющейся разномастной толпы. На улицах кипел карнавал. Из окон домов свисали флаги, от стен до стен простирались транспаранты. Отовсюду звучала музыка, и царило безудержное веселье. Дух праздника передался и нам, хотя мы и ощущали некую робость при соприкосновении с зарубежными страстями.
Должно быть, эта неуверенность и стала причиной того, что я практически не запомнил нашей первой вылазки в город. Просто помню, что вокруг было шумно и весело.

Хотя нет. Кое-что всё же выходило за рамки празднества. И, увы, это было столкновение с соотечественниками. Вспомнив о похищенных документах, мы решили попытать счастья и отыскать жуликов. Антон резонно рассудил, что Шмидт и компания, скорее всего, остались на стадионе, где мы ночевали в первый раз. Невероятно, но мы каким-то образом отыскали в незнакомом городе нужный стадион. Более того, мы обнаружили на нём и палатки наших раскольников!
Хозяева вещей отсутствовали, и мы, подождав какое-то время, рассудили, что пока они вернутся, может уже и стемнеть. Поэтому мы расстегнули полог одной из палаток и — о, чудо! — прямо с краю, на виду лежал завизированный список группы!
Помимо списка мы прихватили ещё и пакет молока — у самих на такую роскошь денег не хватало, а наши знакомые, судя по тому, что пакет был не один, особой нужды не испытывали. На прощанье Антон прикрепил к палаточному пологу записку в стиле Карлсона: «В мири зкасок тоже люби млеко!» Хихикая, мы повернулись и оказались нос к носу... со Шмидтом.

Как этот негодяй орал! Дескать, мы — подлецы, воры и вообще голытьба подзаборная. Как мы посмели открыть чужую палатку и взять вещи!.. Тот факт, что он действительно подло выкрал у нас документы, его почему-то не смущал. Однако мы, практически не обращая внимания на вопли мерзавца, на провокации не поддались. Драка не состоялась, а мы благополучно слиняли, сохранив при себе как список, так и экспроприированный пакет «млека».

Небольшое приключение мы испытали по дороге обратно. Не запомнив пути следования автобуса, я стал расспрашивать пассажиров. А, Джбув! — откликались поляки, — так это, мол, вам сейчас выходить! Но, выскочив на остановке, место мы не признали. Немного посовещавшись, двинулись наугад и вскоре заплутали среди абсолютно схожих деревенских переулков. Наконец навстречу нам попались две местных девушки. Изысканно улыбаясь, я на ломаном польском осведомился у них о местоположении «русского палаточного лагеря». Девушки радостно закивали и, дружно махнув в сторону, заявили:
— Там! Там! Цалы час просто!
Мы окаменели! Целый час! Причём, «просто»! То есть, как мы поняли, дорога простая, надо идти, и через час дойдём. В ужасе мы припустили в указанном направлении. До запланированного ужина и сбора группы оставалось пять минут. С каким же облегчением и одновременно недоумением ровно через пару минут мы вылетели к лагерю! И уже на месте разузнали, что «цалы час просто» означает «всё время прямо»!..

Следующий день был кульминационной точкой фестиваля. Город был переполнен гуляющим народом. В центре готовились к приезду Папы — уже с утра на газонах вдоль улиц занимали места, а на площадь перед монастырём трудно было пробраться. Удивительно благосклонное отношение к паломникам из Союза дало знать о себе и тут. Накануне руководителям групп раздали специальные пропуска для посещения монастыря, чтобы мы могли беспрепятственно узреть чудотворную икону Божьей Матери Ченстоховской. Стоя в очереди за пропусками, которые раздавал всё тот же «Тук», я несколько раз прокрутил в уме польскую фразу, что-то вроде: «Дайте, пожалуйста, на мою группу шестнадцать штук...». И, очевидно, выстроил её безукоризненно, поскольку святой отец отстранил меня рукой и строго ответил: «Это только для русских!»...

Монастырь впечатлил. Но как это описать? И надо ли? Сказать, что на меня снизошло просветление — значит соврать. Но утверждать, что где-то там внутри ничего не всколыхнулось, было бы ещё большей неправдой. В настроении добавилось лёгкости, в голове — ясности. Организм потребовал продолжения банкета, и я отправился искать приключений.

Чуть ли не на каждом перекрёстке звучала музыка — играли уличные музыканты. Некоторые коллективы выступали вполне профессионально. Рядом собиралась толпа, народ танцевал, а в раскрытые гитарные кофры летели деньги. У меня начинала кипеть кровь. Ещё бы! Вывезли бедного студента на Запад и оставили без средств! Из всех инструментов при мне имелась губная гармошка, и я, полон решимости, принялся искать одиночных русскоязычных гитаристов.
И, представьте себе, нашёл! Перед вокзальной площадью уныло завывал какой-то парень. Несмотря на то, что играл он отвратительно, люди отчего-то слушали. Не церемонясь, я предложил ему подыгрывать. Тот, рассудив, что вдвоём мы соберём больше народу, согласился. Целый час мы лабали, как проклятые. Отобрав у парня гитару, я орал Битлов, потом мы вместе делали что-то из ДДТ и Высоцкого...
Но всё же полностью разогнать толпу удалось моему напарнику с поразительной лёгкостью. Впившись немытыми пальцами в инструмент, он заголосил шевчуковскую «Не стреляй!» настолько фальшиво, что на одном слове умудрялся давать петуха по четыре раза! Люди в страхе разбегались. Удрал и я, успев отсчитать половину выручки, и на ходу оглядывался, удивляясь, что с неба ещё не падают дохлые вороны...
Найдя укромное местечко, я, затаив дыхание, пересчитал деньги. Несмотря на то, что купюр было безумное множество, в итоге, моя доля составила чуть больше двух долларов. Однако это уже было что-то! И лишь моя нумизматическая сущность сожалела о том, что из оборота вышли монеты.
Неожиданно меня осенило. Город был наводнён приезжими из самых разных стран! Так чего ж я медлю-то?

Следующие несколько часов я бродил по Ченстохове и выменивал у иностранцев их монеты на советскую мелочь...


6–7 поезд
7–8 Брест
8–9 Ченстохова
9–10 Рыбник
10–11 Рыбник
11–12 Гливице
12–13 Зелена Гура
13–14 Ченстохова: кава и зупа, прогулка, цалы час просто. Шмидт.
14–15 Приезд Папы. Игра на гитаре. Общение с иностранцами. Обмен деньгами. Бар. Торговля.
15–16 Ченстохова. Гуляния. Отъезд. Билеты без даты. Открытая дверь поезда.
16–17 Брест. Вокзал. Киоск с хлебом и молоком. Спекулянты! Поезд. Проводник. Туалет. Три полки.
17–18 поезд 18 приезд


2002 г.


часть первая
часть вторая
тексты --
вход --
песни --
прочее --
книга --
архив mp3 --
© Александр О'Карпов